Балябина Виктория Геннадьевна

(18.07.1918 – 20.12.2008)

нажмите, чтобы увеличить

Имя старейшего, талантливого литератора Виктории Геннадьевны Балябиной известно не только в Забайкалье. Она является автором четырех книг – «Цыдып и Жамбал», «Аргунеи», «Слово о муже», «Соломонова тысяча».

Родилась Виктория Геннадьевна в селе Сестреновка Винницкой области на Украине, в семье учителя. Читать начала рано. Трудными были детство и юность Виктории – рано умерла мать, на 10 лет незаконно осужден и отправлен на Соловки отец, а впоследствии расстрелян. Всю горькую участь «врага народа» испытала на себе девочка. В самый голодный 1933 год она с тетей Марусей, ставшей ей второй мамой, и братом переезжают в Сибирь. Жили в Красноярском крае, Хакасии. Закончила Абаканский пединститут, распределение получила в Норильск. С 1958 года живет в Чите. Судьба свела ее с замечательным человеком, в будущем известным писателем Василием Ивановичем Балябиным.

нажмите, чтобы увеличить

Мало кто знал тогда, что Виктория Геннадьевна сама пишет стихи и прозу. Громкая слава писателя Василия Балябина, природная скромность оставляли ее творчество в тени. Наброски рассказов, записки, стихи - все шло в стол или терялось при переездах. Оказывается, сочинять она начала с двенадцати лет. Любимым произведением ее в то время стала повесть Михаила Коцюбинского «Тени забытых предков». С этой книгой девочка не могла расстаться много лет, она казалась Вике несказанно поэтичной и печальной песней самой Буковины. Девочка бредила ее горами, лесами, горными лугами и гуцульскими напевами.

В 1963 году выходит первая ее книга рассказов для детей «Цыдып и Жамбал».

нажмите, чтобы увеличить

Ярким событием для забайкальской литературы и для самой Виктории Балябиной стало издание книги забайкальской старины – «Аргунеи». Это не просто рассказы о быте, нравственных законах и укладе жизни забайкальского казачества и крестьянства. Это жизнь наших предков. Своеобразие забайкальских говоров, особенность труда и быта, характеров, нравов, обрядовых действий все это описано в небольшой книге. «Аргунеи» стали настольной книгой краеведов, фольклористов, этнографов и всех тех, кто интересуется историей Забайкалья.

Верная спутница жизни известного писателя, Виктория Геннадьевна все годы бережно хранила его память, пропагандировала его творчество. Помогая мужу, она вела дневник, впоследствии ставший основой книги воспоминаний о муже - «Слово о муже». Книга получилась интересной и емкой. Читатель словно вновь встретился с писателем. Его жизнь, характер, минуты радости и огорчения, добродушный юмор, окружающие его люди, знакомые описаны в произведении с высоким мастерством и любовью. Это подтверждают и слова писателя Виктора Кобисского «…Ведь ее проза звучит, как стихи».

нажмите, чтобы увеличить

Отрывки из произведений В. И. Балябиной вошли в сборник «Забайкалье – золотая моя колыбель» (серии «Сказов народов Сибири»).

Признание и высокую оценку получили ее книги на Украине. Они вошли в фонды библиотеки Союза писателей Украины и государственного литературного музея.

До конца своих дней Виктория Геннадьевна не переставала писать и жить активной творческой жизнью.

Отдельные издания

Цыдып и Жамбал: рассказ. – Чита: Читин. кн. изд-во, 1963. – 15с.

Аргунеи: забайкальская старина/ Худож. А. Е. Шпирко. – Иркутск: Вост.-Сиб. кн.изд-во, 1988. – 128с.

Слово о муже: из дневника жены писателя/ Худож. М. Н. Ширяева. – Чита: Поиск, 2000. – 144с.

Соломонова тысяча: повесть, воспоминания/ Худож. Р. А. Карасевич. – Чита: Поиск, 2004. – 200с.: ил.

СЕМЬЯ

Еще в недавнее время жили забайкальцы огромными семьями: кроме родителей - сыновья с женами и детьми, незамужние дочери, иногда неженатые братья хозяина. Если случались в такой семье лишние руки, то кто-нибудь из младших сыновей или братьев, кому предстояло идти на службу, шел в работники к богатым казакам.

— В работе стыда нету, — говорили, — да и к службе уже пора готовиться. Дома-то мы и одни обойдемся, а тебе, Леваха, обмундировку уже пора заводить; коня своего вырастим, а вот за седло надо трех коров со двора вывести да ишо другого протчего сотни на полторы наберется, ведь это же разор!

В семье и седло форменное, и обмундирование казачье старшего брата, отслужившего уже службу, есть. Казалось бы, чего проще, взял бы да и передал все это старший младшему брату! Но сделать это нельзя было, потому что и после службы в течение восьми лет казак состоит в запасе первой очереди и все свое обмундирование, строевого коня, всякое снаряжение должен сохранять в исправности и порядке, чтобы в случае войны в любой момент он мог выступить в поход. Обзаведение казака всем необходимым для службы было немалым бременем, поэтому даже зажиточные семьи должны были искать заработок на стороне, ведь готовить к службе надо было не одного сына, а человека два-три, одного за другим.

Главою семьи считался отец. У него уже сыновьи выросли, старшие переженились, и дети есть, но если не отделен на свое хозяйство — слушайся старого отца, иначе не будет в семье порядка и ладу.

Когда-то, в прежние времена, старость была в почете большом, в уважении: старый человек знает жизнь, людей, сельские порядки, обычаи, он — кладезь мудрости и необходимых в крестьянской жизни сведений. Он знает, когда надо выезжать в поле пахать, когда, где и что сеять, когда убирать, как всему толк дать: хлебу, скоту. Старик обычно трудной работы уже не делает, работают взрослые дети, он же учит, советует, проверяет, наставляет.

Вот весною вся молодежь на пашне, старик-отец дома. Сидит он себе на солнышке под сараем или возле амбара, грабли готовит к сенокосу, сбрую чинит, обувь. После обеда вздремнет часок и снова примется за дело.

Вечером сыновья приезжают домой, докладывают отцу: на Средней Елани вспахали полдесятины, в Евстигнеихе — около того.

— А што, ярицу-то еще рано, поди, сеять, как земля-то?

— Земля малость подсохла.

Старик раздумывает: надо, однако, самому съездить, посмотреть, может, денька на два дать коням отдых, а ребята пошли бы в лес, дров заготовили. За лето подсохнут, зимою вывезем, вот оно и ладно будет. Так и сделают.

Дело старика-отца — двор, хозяйство, пашня. Двор у него всегда в порядке: подметено, дрова нарублены, сложены в высокие и длинные поленницы, сани, телеги в завозне, хомуты, упряжь починены и висят там же на своем месте. Везде старик заглянет хозяйским оком: в амбар, в сараи, в конюшню, где что надо сделать — сделает, не пройдет мимо гвоздя, веревочки, железки — все это у него пойдет в дело, места не пролежит.

Летом старик выберет денек, съездит на пашни, Если хороший, урожайный год — пшеница, ярица, гречуха ядреные, колосья как налитые. Едет старик, глядит, и на сердце у него светло, радостно.

— Ездил я, ребята, поглядеть на пашни, — скажет он, возвратившись домой, — урожай дал бог неплохой. Убрать бы только вовремя. Пшеницу-то после успенья можно начинать жать.

Наступали трудные, но и радостные заботы — убирать хлеб, готовиться к зиме. А кладево? Сколько и тут у старика-отца хлопот! Весь урожай нужно вывезти вовремя да так, чтобы и зернышка из него не потерялось, сложить в клади. Заботно, но и радостно старику: с удовольствием глядит он, как растут и растут на гумне их клади — длинные, плотные, высокие. Когда начнет подмерзать земля, надо уже поливать ток, намораживать лед — молотили всегда на чисто прометенном льду. И тут стариковский наметанный глаз нужен, наука, помощь.

И хлебом распоряжался старик: часть на еду, часть на продажу, часть в запас. Добрый хозяин запас года на два, на три имел, как же иначе? А ну как на будущий год засуха, пшеница, ярица не родится, чем тогда семью кормить? Не-ет, есть, есть хлебец, а продавать его без ума нельзя!

Везет на рынок муку тоже старик-отец. Уж он-то не упустит ничего, не продешевит и, выручивши деньги, накупит всего, чего надо в хозяйстве: керосину, дегтю, бабам да ребятишкам ситцу, сатину на рубахи, на юбки, мужикам да парням дрели на штаны. Не забудет купить и бутылку-две водки — в субботу баню истопят, а после бани украдь да выпей!

Так все шло заведенным порядком под присмотром опытного старика, дело как будто само поднималось, росло, радовало хозяина: и хлеб есть, и скот плодится, и семья на привычной работе, здоровой пище тоже здорова, благополучна, помаленьку прибывает, множится.

В избе хозяйничала, руководила взрослыми дочерьми и невестками старуха-мать, многоопытная, умная женщина, много пережившая, вдоволь потрудившаяся на своем веку. Здесь, в многодетной семье, в хозяйстве она утверждала свою человеческую ценность, достоинство, стяжала добрую славу о себе. Она хорошая мать, хозяйка, а теперь вот мудрая бабушка, понимающая в травах, в кореньях. Знает, настоем какой травы поить ребенка от родимца, от золотухи, от испугу. Знает, как при несчастном случае кровь остановить, какую траву на рану наложить. А если умрет старик-хозяин, она всем хозяйством руководит, дети ее совета спрашивают. «Как, мама, не пора ли ярицу сеять?» — «Самое, — скажет,— время, к вёшнему миколе закончить надо...» Все она знает, во всем даст умный совет, потому все ее и слушаются беспрекословно. Семья, родня, соседи, село, в котором она знала всех по имени, — вот ее коллектив, мнением которого она дорожила. Она, как и старик-отец, — хранительница и носительница вековечных добрых традиций народных и опыта, а традиции и опыт организовывали жизнь.

Вот она, старая мать, сидит на гобчике, вяжет варежку, ногой качает зыбку, все другие пострелы, какие еще не могут сами бегать на улице, копошатся у ее ног, под ее присмотром. Она в темной сборчатой юбке, в коричневой, в мелкий цветочек, кофте, в черном запоне, в беленьком ситцевом платочке, завязанном под подбородком. Вяжет она привычно, умело, а сама зорко посматривает по избе: хорошо ли невестка проскоблила стол, лавки, в пору ли вынула из печи хлеб.

Свекровь нешумливая, невестки ее уважают. Она не крикнет, не заругает, не пойдет по соседям обсуждать невесток.

— Ты глянь-ко, Нюра, чугунок-то у тебя какой, — скажет. — Это ладно ишо, что Федотиха не заглянула к нам седни, уж она бы тебя по всей деревне ославила за эдакий чугунок! — и покачает головой, вздохнет: — Как только вы жить станете, когда мы, старики, помрем?!

Нюра, младшая невестка, еще совсем молоденькая, румяная, смирная, вспыхнет жарко от свекровьиных слов, без лишних околичностей вымоет до блеска чугунок, наново подбелит шесток и примется за очередное дело.

Для женщин в семье был такой распорядок: одна невестка всю неделю управлялась со скотом: доила коров, чистила в стайках, задавала корм, поила; вторая — делала все в избе, пекла хлеб (а хлеб на большую семью пекли каждый день), варила еду, мыла посуду, убирала в избе. Третья невестка в это время отдыхала, то есть подгоняла свои дела: стирала на ребятишек, шила, починяла, пряла шерсть. Сколько бы ни было взрослых женщин в семье — невесток, дочерей, иных родственниц, — в работе их соблюдался неукоснительный черед и порядок. У каждой невестки в амбаре или в горнице стоял свой сундук, а в нем всякое добро, полученное в приданое или нажитое: пряжа, рубахи, полушалки, полотенца, полотно, праздничные наряды, парадный казачий мундир, брюки мужа. Жили по издавна заведенному сельскому обычаю: летом и вставали, и ложились с солнцем, позавтракав, принимались за дела. Мужики запрягали коней, ехали на пашню, на сенокос, с ними ехали бабы, подростки-дети. Зимой поднимались задолго до свету, мужики отправлялись по сено или в лес, ведь надо успеть по зимней дороге запасти жердей на изгородь, кольев, бревен на амбар, на новую избу которому-нибудь из братьев, вывезти из лесу заготовленные с лета дрова.

Кроме этих, находилось еще много неотложных работ по хозяйству: молотить и веять хлеб (веяли на ветру лопатой), опихать пшеницу на льду, съездить на мельницу. Многие, обычно после покрова, когда основные работы в хозяйстве закончены, брали ружье, собаку и отправлялись в тайгу за белкой, за лисицей, за собольком. Иные шли добывать рыбу. Делалось это так: Аргунь разольется осенью широко по логам да так и замерзнет, зимой, когда лед отолстеет, рыбе становится трудно дышать, собирается она туда, где ложок поглубже. Тут и найдут ее рыбаки, выдолбят во льду углубление, наподобие широкого и длинного корыта глубиною в аршин, потом ударят по дну этого корыта специально подготов¬ленной чуркой — вместе с фонтаном воды выметнется на лед сразу не один десяток широких, как лопата, карасей, сазанов. Собирай да клади в мешок.

Летом спать ложились рано, зимою же после ужина еще долго сидели при свете керосиновой лампы, жарко горела, потрескивая смолевыми лиственничными поленьями, железная печка. Бабы пряли шерсть, вязали, мужики сучили постегонку, чинили сбрую или подшивали валенки. На гобчике куча детворы, тут же примостилась кошка. На печи, свесив ноги в холщовых портках, сидит древний дедушка, вернее прадедушка, ему за девяносто, весь он зарос реденькой, белой, как молоко, бородой-куделью, уши, даже большой его, картошкой, нос завеяны тоже кудрявым белесым пухом. Ноги у него, вековечного пахаря, охотника, еще действуют, сам на печь взбирается, а вот память худа стала, совсем отшибло. Слушает-слушает он кого-нибудь из взрослых да вдруг спросит: «А ты, паря, кто такой есть»? — «Вот те на! — удивится тот. — Да я же внук твой, дедушка, внук Карпуха, неужто забыл?!» — «A-а, Карпуха! Скажи, пожалуйста, память-то... мать ее за ногу... совсем никово!»

В такие-то вот долгие зимние вечера особенно хорошо, мирно, спокойно на душе у людей. Даже ребятишки притихли, слушают точащийся вполголоса разговор: о заимке, о молотьбе, о сене, о мельнице. Потом кто-то, прикуривая от огонька, вспомнит: «Волка нынче видали, как по сено ехали. Только поднялись на хребет, а его тут и вынесло, должно, за зайцем гнался. Здоровенный такой волчуга, голова — во! Увидал нас, даже на задние лапы осел, потом повернулся да как припустит в лес. Жаль, ружья с нами не было».

И пойдет тут рассказ за рассказом! Кто-то с медведем-шатуном в тайге нос к носу встретился, кто-то чуть ли не в десятый раз расскажет, как с крестным на волков ездил охотиться с поросенком. «А он, Офонька, хол-ле-ра, поросенка за уши схватил и тянет, поросенок блажит, адали его режут, кони напужались, несутся, не разбирая дороги, а волки — вот они! На плечах уже почти. И тут на ухабе ка-ак тряханет! Офоньку с поросенком подбросило вверх, а сани-то из-под него уехали! Хорошо, Тимофей Ревекатович был с нами, он за топор да из саней, мы за ним. Еле отбили Офоньку, а про поросенка и говорить нечего — на лету разорвали. Одному-то волку Тимофей голову топором развалил, другого Кешка прикладом по хребтине огрел, третий убежал. Пешком домой-то добираться пришлось, да еще и волков на себе тащить, коней-то и след простыл».

Потом укладывались спать. Ложились на печи, на лавках, на гобчике, для ребятишек бабы вносили солому, расстилали ее на полу, закрывали кошмами, потниками, в головы клали старые теплушки, курмушки, сверху бросали овчинные одеяла, шубы.

Простая, близкая к природе жизнь, тяжелая, но привычная работа создавали характеры простые, бесхитростные, но зато цельные, бодрые, здоровые.

Случалось, что в семье не уживалась невестка: свекровь ли недобрая, муж ли драчун, ревнивый, дурной. Тяжко ей было жить, но обычай и религия требовали от нее терпения, смирения, повиновения. Разводов по этим мотивам церковь не давала: браки заключаются на небесах, — утверждала она, — разрывать их великий грех. Венчана жена — терпи и живи, исполняй свой долг материнский, чего бы это ни стоило тебе. Забудешь долг свой — кара небесная упадет на тебя и на детей твоих, вырастут ворами, пьяницами, неудачниками, станут позором для рода всего.

Сельская патриархальная традиция диктовала полное послушание младших старшим. Как старшие, то есть отец-мать, сказали, так тому и быть. Говорить и делать поперек воли старшего — это значило показать свое непослушание, своевольство, неуважение к ним. А такое считалось большим грехом, пороком и наказывалось. Пожалуется дед или отец батюшке на неслуха — тот, несмотря на то, что парень уже на вечерки ходит, прилюдно на колени поставит в церкви. Всю службу простоит виновный, засмеют потом на селе, не рад жизни станет. А и не пожалуются попу, так тоже не обрадуешься: как возьмет отец чересседельник — так надолго запомнишь, как отцу-матери, деду перечить.

Детей приучали к труду сызмальства. Считалось стыдом и глупым родительским попустительством, если подросток болтался без дела. «Неумехой растет, — говорили, — лентяем, бездельником, толку из такого не будет никакого, всю жизнь потом в стороне от настоящего дела прооколачивается».

Поэтому-то и приучали детей к труду рано, чтобы жизнь в труде была естественным состоянием их, как дыхание, еда и питье. Сначала игра: сделают Ванятке маленькую литовочку и в сенокос повезут с собою давно уже просившегося со взрослыми пострела. Там отец, дедушка или дядя возьмут в руки маленькие ручонки вме¬сте с игрушечной почти литовочкой и покажут, как надо взмахивать ею, чтоб носком земли-не хватала, как переступать — и пойдет Ванятка махать своей маломеркой, сначала играючись, а там и увлечется, загорится и взаправду начнет стараться. Потом заставят его возить копешки. Взапуски носится он по лугу на Рыжке или Иг- реньке с такими же огольцами, как и сам, старается во всю силенку, гордясь, что взрослые доверили ему коня и работу. Осенью перед покровом, когда пастух закончил пасти деревенское стадо, Ванятка уже пасет вместе со сверстниками своих коров по стерням за поскотиной, в падях по отаве. А через год-два он уже настоящий помощник: дома со скотом управляется, гоняет коней на водопой, весною — пристяжник на конной пахоте или погонщик быков.

— Сегодня ты, Ваньча, поедешь со мной за полозьями, — скажет отец, — приучаться пора, не все мне одному да одному, не железный я! Береза у нас на исходе, поедем в Кременушку, там березки хорошие, связные, на полозья самые подходящие.

Приедут в Кременушку, там роща березовая, бело в ней, чисто, светло, празднично, березы все одна к одной, Ванятка удивляется: такие хорошие березы, а отец мимо и мимо.

— Вот эту, тятя, — говорит он, — гляди, какая бравая да прямая!

— Вот прямая-то и не годится, — отвечает отец, — волокна у ней прямые, легко потом растрескаются, начнут раскалываться, не выйдет из нее путных полозьев, а во-он, гляди, кривенькая малость снизу, она-то, брат, нам и подойдет. Волокна у ней перекручены, связаны меж собой, вот с эдаких-то березок и делают полозья. Гляди, Вань, нет ли еще где подходящей.

Березник на полозья заготовляли обычно в марте и обязательно на молодой месяц, а весной закопают эти березовые лесины в навоз, чтоб онн хорошенько там попрели, размягчились, потом, как распарятся они, загнут из них на балах полозья, и зимою отец с Ваней сделают новые сани.

К пятнадцати-шестнадцати годам вырастет в семье умелый, послушный, старательный работник.

Ребенком играючи, подростком по-настоящему работая в хозяйстве, приучится Ваня ценить, уважать сельскую жизнь, любить свою пашню, свое село, свою речку, сопки, тайгу, животных. Его образ жизни, труд, его любовь давали ему не только хлеб насущный, но и духовный. Они формировали его моральные и этические понятия, они созидали его душу трудолюбивой, честной, здоровой, цельной.

ПОИСК ПО САЙТУ


Мы на YouTube
Мы ВКонтакте


Top.Mail.Ru